+7(916)629-99-63

Рецензии

Рецензия И.В.Малыгиной на книгу Н.А. Хренова «Культура и империя»

10.02.2015

ИМПЕРАТИВЫ ИМПЕРИИ: 
БЕГСТВО ОТ СВОБОДЫ ИЛИ ПОБЕГ ИЗ НЕВОЛИ?

(Или о чем умалчивает книга Н.А. Хренова «Культура и империя»)

«Культура и империя» - новая монография известного российского ученого Николая Андреевича Хренова, изданная в серии «Избранные работы по культурологии». Книга из числа тех, сюжетные линии которых трудно «привести к общему знаменателю» и пересказать «близко к тексту». И это при том, что лаконичное название, рождающее вполне определенные ассоциации, может внушить ожидание такой же однозначности авторского высказывания. 
О судьбах культуры и творческой личности в государствах имперского типа сказано, кажется, все. Что же касается культурного опыта России, которая, не единожды пережив радикальные социально-политические трансформации, по прежнему описывается в терминах имперскости, то и он в достаточной мере отрефлексирован и с разной степенью лояльности отражен в научных и художественных текстах. 
Одинаково искренне мы тоскуем о «великом» или сокрушаемся о «проклятом» имперском прошлом, то с разочарованием, то с воодушевлением противопоставляем ему наше либерально-демократическое настоящее, и уже давно не шепотом называем вещи своими именами. В том числе, Именами Собственными, которые в тот или иной момент российской истории оказывались «фигурой умолчания», ибо не вписывались в логику культурно-цивилизационного сценария, сначала царской, а позднее и советской империи. 
Что же должно заставить сегодняшнего интеллектуала снять с книжной полки книгу, само название которой невольно сулит одним – тоску по утраченному государственному величию, другим – разочарование инфантильностью и всеядностью нынешнего российского либерализма? 
Прежде всего, доверие к имени автора, поскольку Н.А. Хренова, как всегда, интересует не столько очевидная сторона явлений, в данном случае – имперской логики, сколько ее маргинальные императивы и неявные смыслы. 
Книга – не для нетерпеливого читателя, она требует неспешного прочтения, поскольку и повествование автора – обстоятельно и неспешно.  
Его в данном случае мало интересует культура в период расцвета империи и торжества имперской идеологии. Впрочем, культура распада империи тоже остается, в основном, за рамками повествования. В фокусе внимания – особая культурная ситуация, для обозначения которой, вслед за А. Тойнби и Л.Н. Гумилевым, Н.А. Хренов использует понятие «надлома» империи.
Краткий по историческим меркам период, который трудно идентифицировать иначе, чем ситуация паузы, бифуркационного расслоения, постмодернистского «разрыва» и центробежных интенций, сеющих сомнения в неотвратимости центростремительных императивов империи. 
Плохо поддающаяся артикуляции, эпоха надлома – в полутонах, интуициях, ожиданиях; то ли в предчувствиях хаоса и надвигающейся катастрофы, то ли в иллюзиях свободы, на которые первым откликается искусство, устремляясь в образовавшийся разрыв и нарушая порядок имперского дискурса. 
Пренебрегая сакральностью «большого стиля», искусство эпохи надлома рассыпается на множество индивидуальных творческих репрезентаций, рождая эстетические интенции и «маленькие стили», избыточные для жесткой структуры имперского сознания. Надлом империи, - утверждает автор, - всегда означает ситуацию «глотка свободы», «оттепели» и влечет за собой ренессанс культуры. 
Вряд ли стоит напоминать, что понятие «оттепели» традиционно используется как метафора совершенно конкретного и короткого отрезка советской истории – 50-х – 60-х гг. ХХ века. Что же касается «ренессанса» русской культуры, то о нем говорят исключительно в связи с другой метафорой – Серебряным веком, который пришелся на рубеж XIX-XX столетий. 
И здесь начинается самое интересное: в книге «Культура и империя» два эти культурные события, отдаленных друг от друга, как во времени, так и в социально-политическом контексте, оказываются не просто рядоположенными, но парадоксальным образом связанными отношениями преемственности. «То, что появится в искусстве с середины 50-х годов, удивительно повторяет то, что имело место < … > в начале ХХ века. Такая повторяемость в немалой степени объясняет, почему в это время начинается реабилитация наследия Серебряного века» (3, с.21).  
Каждый из этих эпизодов истории государства, как показывает автор, ознаменовал «начало конца» одной из его исторических модификаций: сначала монархической российской империи, а затем и ее метафорической советской версии. 
При таком подходе Серебряный век оказывается пролонгированным культурным проектом, не имеющим финальной точки и не вмещающимся в строгие хронологические рамки официальной истории. Вызванный к жизни и переосмысленный советскими художниками-нонконформистами, культурный опыт Серебряного века пробился и через идеологические императивы коммунистического проекта. 
Анализируя это явление, Н.А. Хренов задает вопрос, вокруг которого и разворачивается основная интрига авторской концепции: «Не является ли устойчивая тенденция, обозначившаяся во второй половине ХХ столетия, реабилитировать художественное и культурное наследие начала ХХ века как явления эпохи надлома империи одновременно новым и художественным и культурным ренессансом, сопровождающим опять же надлом империи в ее советской редакции?»  (3, с.185).
Именно искусство Серебряного века и оттепели стали для автора своеобразной линзой, сквозь которую, словно в игрушке-калейдоскопе, при малейшем изменении угла зрения складываются новые сюжеты и картины, ломающие целостность имперской логики.
Но не стоит искать в книге системной искусствоведческой экспертизы, хотя текст, бесспорно, будет востребован и в среде специалистов-искусствоведов, и среди пытливых непрофессионалов, интересующихся и современным искусством (прежде всего, киноискусством) с его многочисленными аллюзиями на тему «культура vs империя»; и художественным экспериментированием Серебряного века, и его реабилитацией в протестных формах советской художественной культуры.
И все же, обращаясь к книге «Культура и империя», следует быть готовым к «культурологической интерпретации фактов искусства» (3, с.35), к рефлексии в русле культурологического и философского дискурсов. 
Для культуролога культурный контекст почти всегда предшествует тексту культуры. Именно поэтому автор в этот раз смещает акценты с имен и художественных текстов – на мировоззренческий, идеологический и политический фон каждой из эпох. 
А для Н.А. Хренова как философа важно уловить, сформулировать, прикрепить пером к листу бумаги некоторые репрезентативные тенденции и устойчивые закономерности культурной динамики на этапе надлома империи. Устойчивые в том смысле, что, проявившись в российской культуре на рубеже XIX-XX вв., они почти «дословно» повторились в середине ХХ века, а значит, имеют все шансы прорасти на новом витке исторической динамики. 
Что же фиксирует автор? Например, то, что именно надлом рождает импульс к завершению очередного цикла имперского сценария и этот «вираж истории» оказывается необратимым. За ним непременно последует не только крушение «имперского стиля» в культуре и искусстве, политических институтов империи, но и распад коллективных идентичностей. 
Но одновременно и столь же необратимо, как показывает автор, в ситуации надлома рождается «постимперская ностальгия», нарастает стремление преодолеть образовавшийся разрыв и восстановить преемственность. «Как только Россия переставала быть империей и стимулировала развитие демократических и либеральных процессов, она оказывалась перед исчезновением. И, словно спохватясь, вновь устремлялась к своему политическому, а точнее, византийскому архетипу» (3, с.170). 
Особое свойство российской цивилизации, ее уникальная «родовая черта», много раз описанная в терминах «полярности», «пограничности», «маятникового эффекта» и т.д., в лексике Н.А. Хренова предстает как «циклическая модель» развития российской культуры и имперской истории. Велик соблазн для описания этой модели использовать метафору ртутной капли, которая, едва рассыпавшись от удара на множество мельчайших частиц, в то же мгновение демонстрирует непреодолимое стремление вновь слиться воедино и обрести утраченную форму. 
Модерн как художественный стиль был принесен Серебряным веком как альтернатива классицизму. Серебряный век по сути своей – эпоха маргиналов и трикстеров, когда на первый план «выходил порыв к свободе, радикальный протест против общепризнанных норм… и возвращение к природной стихии» (3, с.127). 
Но именно в недрах культуры эпохи надлома, в тени вожделенной свободы от императивов большого стиля, рождается и нарастает тоска по нему. Ностальгия по классицизму, как отмечает Н.А. Хренов, - возникает уже внутри Серебряного века (3, с.124). «Культ иррационального и дионисийской стихии породил ностальгию по аполлоновскому искусству, искусству рациональному и организованному» (3, с.127)
Эта особенность русского опыта получает в книге очень простое объяснение, которое может устроить читателя, а может и вызвать отторжение. По мнению Н.А. Хренова, причина – в имперском менталитете русского народа, который сродни инстинкту самосохранения. Всякий раз, замечает автор, утрачивая имперское начало, Россия стремительно теряла и свою культурно-цивилизационную сущность. Трудно не согласиться с этим наблюдением. Именно так было и после крушения монархической империи (аббревиатура СССР, как известно, не содержала и намека на культурно-цивилизационные ориентиры и ценности нового государства), и после развала советского государства.
«Почему?» – вопрос отдельный, хотя и на него ответ в книге находится: в основу России как типа цивилизации изначально была положена имперская традиция в ее византийской версии. Так или иначе, но историю России как особого типа цивилизации подменяет история империи (3, с.169).
Это обстоятельство дает автору основание рассматривать цикличность в качестве объяснительного принципа социокультурной динамики России, по крайней мере, в историческом диапазоне рубежей XIX-XX – XX-XXI вв.
Что будет дальше? Автор предоставляет читателю возможность, воспользовавшись предложенной объяснительной моделью, самостоятельно выстроить прогнозы.
А еще, - что не менее важно, - советует не терять бдительности в ситуации современной культуры, которая нередко описывается исследователями описывается в терминологии неклассического дискурса: как феномен пост-истории, эпохи постлогоцентризма; как нечто, что может быть осмыслено исключительно в методологии постструктурализма, если будет «просеяно сквозь сито» постмодернистского релятивизма и деконструкции, оказываясь в результате посткультурой. 
Новый термин, почти метафора, довольно быстро подхваченная и растиражированная как компромиссное определение культурной ситуации конца ХХ - начала XXI века; ситуация неопределенности, текучести, пограничных состояний, отсутствия устойчивых идентичностей. 
Так и хочется произнести – «ситуация надлома», – чего-то такого, что вовсе не похоже на культуру с устойчивым ценностно-смысловым ядром, а нечто вырастающее из нее, мимикрирующее под культуру и саму же культуру интенсивно вытесняющее. Посткультура – это «будто-бы культура» поколения людей, которые свободны от авторитета «Великого Другого как трансцендентного центра Универсума» (1, с. 300-307). Это культура, игнорирующая презумпцию Должного и завоевания «дуалистической революции» (2, с. 636-659) – систему координат, основанную на оппозициях сакрального и профанного, на понимании важности различения сущего и должного, добра и зла, прекрасного и безобразного. Посткультура упраздняет эту дуальную противоречивость, она – культура с пустым центром, симулякр культуры. Это разрыв в ее линейной динамике, возникший в момент глобализационной бифуркации и удерживающий в свернутом виде множество возможных сценариев, которыми в любой момент готов взорваться этот  «потенциальный уплотненный хаос» (1, с. 300-307).
Посткультура – новое пространство для аналогий, которые, как показывает Н.А. Хренов, наиболее репрезентативны в текстах киноискусства на новом историческом рубеже. В российской художественной культуре 1990-х-2010-х гг. вновь отчетливо читаются тенденции, характерные для эпохи надлома. 
С одной стороны, - освобождение искусства от явного влияния «больших нарративов» – идеологии и религии, - которые, как и прежде, уступили место культу, мифу, игре. 
С другой, - нарастающая «постимперская ностальгия», которая угадывается: в стремлении втянуть в орбиту современной культуры ее исторический опыт (причем, не только имперский, но в равной мере архетип «древней Руси», которая «входила в евразийский комплекс народов и была слагаемым восточных империй») (3, с.85); в нарушении последовательного движения в сторону Запада и очевидное смещение к восточному полюсу; в переосмыслении Востока как неотъемлемой части российской цивилизации, в актуализации евразийской концепции в связи с артикуляцией новой российской идентичности.
Нетрудно убедиться, что новейшая российская реальность, ситуация «здесь и сейчас» полностью воспроизвела эти художественные интуиции, подтверждая справедливость умозаключений Н.А. Хренова.
Чем обернется очередная ситуация надлома для России и российской культуры – «бегством от свободы» и возвращением в лоно «имперской» традиции в тоске по укорененности и идентичности? 
Или новым «побегом из неволи», в равной степени сулящим как новый уровень индивидуальной свободы, так и одиночество и неприкаянность? 
Об этом книга умалчивает, автор лишь напоминает, что именно в переходные эпохи, когда рушатся многие устои социальной и государственной жизни, основанием идентичности и «единицей выживания» становится отнюдь не империя, а культура. Ее выход на авансцену социального бытия «означает активность высшего или спасительного инстинкта как инстинкта культуры» (3, с. 96). 
«Несколько десятилетий в истории России ХХ века, - пишет Н.А. Хренов, - демонстрировали то, как культура постепенно брала свои права и овладевала сознанием людей». И произносит почти как заклинание: «Удержаться бы на рубеже уже XX-XXI веков на этом завоеванном уровне» (3, с. 19). 
     

Литература:

1. Бычков В.В., Эстетика. Учебник. М.: КНОРУС, 2012. – 528 с.
2. Пелипенко А.А.,  Культура и смысл // Пелипенко А.А. Избранные работы по теории культуры. Культура и смысл. М.: Согласие-Артем. 2014. – 728 с. 
3. Хренов Н.А., Избранные работы по культурологии. Культура и империя. М.: Согласие-Артем, 2014. – 528 с. 

Опубликовано в журнале «Вопросы культурологии». 2014. № 9. С. 94-98.

 

 

Рецензии

Рецензия О.А.Жуковой на книгу А.Я. Флиера «Избранные работы по теории культуры»

06.02.2015

В новой книге серии «Академическая библиотека российской культурологии» объединены две фундаментальных работы ведущего российского социального философа и теоретика культуры А.Я. Флиера, написанные им за последние пять лет. Монография «Очерки теории исторической динамики культуры», вышедшая в 2012 г., и тематически систематизированный сборник статей «Культурные ландшафты социального пространства» с исследованиями автора за 2008-2013 гг. стали заметным событием в отечественном научно-педагогическом сообществе, еще раз акцентировав внимание ученых-гуманитариев и преподавателей на проблеме социальной природы культуры, ее функций, исторической динамике развития.

Настоящее издание воплощает основную авторскую идею, неоднократно высказываемую на страницах ведущих научных изданий и обсуждаемую на культурологических симпозиумах. В интерпретации А.Я. Флиера культура предстает «второй природой», не противоположной биологической данности человеческого существования, а являющейся звеном в его развитии на стадии социальности. В этом можно видеть сходство философско-методологической позиции Флиера с трактовками культуры в научных традициях культурной антропологии и этнологии, рассматривающих человеческую культуру как закономерное развитие социального поведения стадных животных. Однако, в отличие от антропологов, Флиер не ограничивается описательной констатацией культурных признаков, обнаруживаемых в различных типах человеческих сообществ на уровне жизненного уклада и форм поведения. Культура, по Флиеру, это высшая стадия развития биологической жизни на Земле, «соприродная» биологической природе. Данное утверждение роднит авторскую позицию уже со взглядами теоретиков универсальной эволюции.

В общем замысле книги отражены два аспекта авторского понимания культуры – исторический и социологический, находящиеся во взаимодействии и смысловой взаимообусловленности. Движение от конкретного (культурной истории, ее фактической, событийной, артефактной стороны) к абстрактному (в данном случае – к культурологической теории) имеет и обратный вектор. В исследовательской перспективе это движение от теоретической модели культурного бытия общества, разрабатываемой Флиером, к анализу настоящего, когда конструктивно-смысловой элемент теоретического знания позволяет автору не только понимать, но и прогнозировать сложные процессы текущей современности.

Концепция происхождения, сущности и социальных функций культуры, формулируемая А.Я. Флиером в монографии «Очерки теории исторической динамики культуры», заслуживает особого внимания. Справедливо говорить, что она является вполне авторской. Эвристический и методологический потенциал существующих теорий учитывается исследователем, но он не развивает напрямую их концептуальное ядро. Собственно, Флиер здесь не противоречит научной традиции и не нарушает принцип преемственности научных школ. Он только указывает на неполный, частичный характер любой теории и концепции. Предлагаемую теоретическую модель Флиера можно условно назвать нормативно-регулятивной. Ее основная идея заключается в том, что культура рассматривается как проявление коллективного характера человеческой жизнедеятельности, как наиболее общая форма социальности человека, обеспечивающая групповое существование людей. Другими словами, культура выступает в качестве условия, обеспечивающего продуктивное социальное взаимодействие и коммуницирование индивидов внутри сообщества и сообществ между собой. Согласно Флиеру, основными системообразующими элементами культуры являются обычай и язык, практически нормирующие и регулирующие социальную жизнь общества. А символические формы (религия, искусство, этнографическая самобытность и пр.) выполняют лишь вспомогательную функцию манифестации норм культуры, складывающихся исторически в процессе стихийного упорядочивания форм социального бытия человечества.

При всей убедительности и методологической оснащенности данной теории, строящей свои выводы на огромном историко-культурном материале, все же возникает ряд вопросов. Очевидно, что культурологическая теория Флиера практически «непроницаема» для метафизической проблематики бытия человека, в том числе для духовных практик, которые сопрягают в опыте человека, говоря философским языком, реальность трансцендентного и имманентного. Возможно, поэтому она не отвечает на такой важнейший вопрос: почему основные аксиологические смыслы культуры рождаются именно во «второстепенном» символическом сегменте – религии и искусстве? Как представляется, автор без ущерба для своих мировоззренческих убеждений вполне может доработать, или «доразвить» этот логический элемент теории.

Помимо активной разработки, собственно, теоретического инструментария культурологической науки, А.Я. Флиер предъявляет читателю интересную историософскую концепцию, которая логически выстраивается в проблемном поле его исследований. Смысл этой концепции состоит в том, что историческое развитие культуры обнаруживает себя в перманентном совершенствовании господствующего социального порядка, обеспечение которого (на уровне индивидуальной психологии) и выполняет культура. Данную функцию А.Я. Флиер предлагает считать основной. Автором прослеживается эволюция культуры от прямого заместительства животных инстинктов на первобытной стадии к рациональному социальному поведению, характерному для индустриального и постиндустриального общества, которое отождествляется со свободой. Если искать философскую основу авторского видения истории, то, очевидно, можно найти прямую отсылку к гегелевской философии истории. Полагая, что история движется по пути возрастания социальной свободы человека, Гегель обозначил это движение как прогресс. Для Флиера, как социального мыслителя и теоретика постнекласической эпохи, многие гегелевские установки, конечно, не работают. Но представление об истории как об истории людей, социализируемых культурой, когда мерой культурности индивида и общества выступает свобода, выражаемая в социальном и духовном творчестве, безусловно, вдохновляет автора и придает особый гуманистический пафос его научному труду.

Вторая часть книги − «Культурные ландшафты социального пространства» − подтверждает и развивает основные положения авторской теории. На материале уже не исторической, а социальной динамики человеческого существования А.Я. Флиер рассматривает культуру в четырех социально-функциональных срезах: культура как конвенция, культура как обычай, культура как власть и культура как проект. Сквозной идеей, объединяющей анализ культуры в выделенных автором функциональных срезах культуры, является представление о культуре как нормативно-регулятивном инструменте, упорядочивающем социальную жизнь людей, вносящем элемент господствующего порядка в многообразие жизненных ситуаций, в которые попадает человек «от зачатия до погребения». На многочисленных социальных примерах этой части книги авторская мысль о природе и сущности культуры, ее нормативно-регулятивных функций выглядит еще более убедительно. Диапазон взглядов на культуру очень широк – от социологических наблюдений, в которые проникают публицистические нотки, до фундаментальных теоретических обобщений, имеющих философское обоснование.

По ходу чтения этой интереснейшей и, безусловно, обогащающей теоретический арсенал культурологической науки книги, неоднократно возникает желание вступить с автором в дискуссию. Но, думается, это и есть один из самых очевидных признаков серьезного научного исследования, свидетельствующий о высоком знаке качества. Работы А.Я. Флиера продолжают пополнять теоретический багаж отечественной культурологии. С автором и высказываемыми им идеями, разумеется, можно полемизировать. Но обойти их невнимание категорически нельзя по одной простой причине – они обладают не только свойством новизны, но и свойством научной фундаментальности. Книга открыта к диалогу, а, значит, предполагает встречную интеллектуальную активность читателей – и тех, кто посвящает свой научный интерес сложнейшему феномену человеческого бытия – культуре, и тем, кто пытается ученически освоить многообразие исследовательских сюжетов, посвященных культурной истории человека и общества. Тем самым, книга становится культурным прецедентом и интеллектуальным событием, выполняя, перефразируя А.Я. Флиера, свою главную социальную функцию – функцию смыслового «обеспечения» наличной социокультурной реальности.

 

Жукова Ольга Анатольевна,
доктор философских наук,
профессор кафедры практической философии
Национального исследовательского университета
«Высшая школа экономки»